Премия Рунета-2020
Владимир
+9°
Boom metrics

Иван Охлобыстин: «Я не раскаиваюсь, что снимаюсь в кино, но меня терзает, что не служу в церкви»

Актер рассказал Владимиру Легойде о церковных «бабках», страхе, надежде, унынии, терпении и своих переживаниях о том, что не может служить в церкви из-за съемок в кино.
Владимир ЛЕГОЙДА
Владимир ЛЕГОЙДА
Иван Охлобыстин: «Я не раскаиваюсь, что снимаюсь в кино, но меня терзает, что не служу в церкви»

Иван Охлобыстин: «Я не раскаиваюсь, что снимаюсь в кино, но меня терзает, что не служу в церкви»

Фото: Виктор ГУСЕЙНОВ

Легойда:

- Здравствуйте, уважаемые друзья. Сегодня у нас в гостях Иоанн Охлобыстин.

Знаешь, что хотел попросить вначале? Представиться. Что для тебя важно о себе сообщить.

Охлобыстин:

- Наверное, в первую очередь, с учетом всех произошедших со мной событий, я отец. Я лицо, ответственное за семью. К сожалению, во вторую очередь я пастырь Божий. К сожалению, потому что я под запретом, я подал прошение Святейшему. Потому что могло бы быть вокруг много скандалов. А Святой Церкви скандалы вообще не нужны. Я очень многим обязан Святой Церкви, поэтому даже в ущерб собственному спасению не хотел бы причинить ей никакого неудобства. Меня спасает определенная придурковатость, конечно, меня в Священноначалии милуют, видят, кто я.

И на третьем месте - художник. Художник искренний, потому что я из поздней генерации, последний романтик, еще воспитанник Бондарчука, ВГИКовцы, альма-матер – все это я люблю, все это я ценю.

Легойда:

- Я слышал такую точку зрения, с которой я не согласен. Говорят: для Охлобыстина его священство – это такой постмодерн, такой постмодернистский выверт. Когда я думал, я ловил себя на том, что у меня есть впечатление невольное (и наверняка неправильное), что это для тебя один из опытов. Наверное, я не прав. А как ты сам относишься к этому? И не было у тебя такого: ах, зачем я тогда повез этого архиерея?

Охлобыстин:

- Я пытаюсь сформулировать, чтобы это было честно, правильно. Не то чтобы я в обстоятельства попал. Да, я попал в обстоятельства, я дал ответ на вопрос, на который не было отрицательного ответа. Как в «Крестном отце». Потому что для меня, прихожанина и неофита, только что в чтецы постриженного, кто мог уже носить подрясник, юношеская гордыня, моя вера, мое отношение к религии, сотканное не из каких-то… Вот ты интеллектуал. Это один из достойнейших методов постижения себя. А я – наверное, ближе к интуиту. Потому что меня формируют события. Меня когда-то сформировали события детства. И если я имею какие-то представления о любви, о комфорте, они связаны в первую очередь с детством. Но это у всех так.

И церковь… Странная история. Сейчас я буду немного отвлекаться, потому что на твой вопрос нельзя ответить прямо. Тогда это была бы ложь.

Легойда:

- Меня потрясло, когда ты начал исповедовать, у тебя выросло чувство, какие замечательные люди у нас. Ведь у человека, который идет на исповедь, два момента. Первое. Сейчас я что-то такое скажу, что батюшка никогда не слышал. Второе. Как бы назвать грех и не назвать. Я сам сколько лет исповедуюсь. Думаешь: как бы это поэвфемистичнее сказать.

То есть человек не ждет той реакции, которая у тебя была как у священника, не то, какие они ужасные, а у тебя была реакция – какие они замечательные. Для меня, мирянина, это совершенно неожиданная реакция. Это твоя такая персональная или ты встречал среди священников?

Охлобыстин:

- Во-первых, я ориентировался на лучшие образцы. Я уж не знаю, что происходило у них во время исповеди, но я увидел, какие уходят от них люди. Я сам исповедовался. Отец Димитрий Смирнов, мой духовный отец Владимир Волгин. Это событие не информативного ряда. Это событие глубоко духовного. Это как радиация. К своему духовному отцу, напрашиваясь на чай (типа, вопрос надо решить какой-то), - у меня нет вопросов. И он знает, что я знаю, что я знаю все ответы на вопросы. Я еду к нему, чтобы просто попить чай, рядом посидеть. Потому что от него, как от лампы Чижевского, исходит благодать. Я видел, как уходят исповедующиеся люди. И когда у меня был первый опыт, - это неофитство, я горячий, но потом это стихло и в усталой тишине стали приходить люди очень странные. Разные и очень странные. Я не самый странный человек на свете. Такой первый вывод я сделал, и меня это возрадовало. А второй – я восхитился их способности контролировать себя.

Легойда:

- Ты с молодежью встречаешься?

Охлобыстин:

- Да.

Легойда:

- Мне тоже приходится беседы вести и пр. У меня есть такое наблюдение, что если сравнить то, что сейчас происходит (по крайней мере, когда это беседы о церкви), с тем, что было, скажем, в 90-е годы, стало намного меньше мировоззренческих вопросов. Раньше говорили: что, вы правда верите в Бога, как вы можете верить в Бога, вы же учитесь в институте и т.д. Это было всегда самое главное. А сейчас говорят: почему в церкви всё за деньги? Причем это не разовая ситуация. Уходят мировоззренческие вопросы. Видишь ты это или не видишь? Второй вопрос, с этим связанный, это проблема языка, быть понятым. Получается, есть сложности и т.д.?

Охлобыстин:

- Я могу говорить крамольные вещи.

Легойда:

- Крамольные вырежем.

Охлобыстин:

- А зачем, если они приведут к истине?

Легойда:

- Тогда они не крамольные.

Охлобыстин:

- Апостол говорил: совершенствуйтесь во мнениях. У меня хорошая компания, все верующие люди. Без истерики. Верующие, они десятилетиями на приходах, и очень разные. Мы пришли к убеждению, что отечественному богословию не хватает яркой ереси. Потому что у нас богословие всегда было реакционное. Не было такого, чтобы кто-то пришел и сказал: я знаю новое об Отце и Сыне и Святом Духе. Нет, появлялась ересь, появлялись богословы. И сейчас богословие – это кровь внутрицерковной жизни. Его мало. Оно носит схоластический характер. Либо оно носит вульгарно-начальствующий чин. Молодежи это не нравится. Молодежи нравятся не формулы. Прежде всего, мир очень изменился. Мы с тобой – просто компьютеры. У нас есть процессор, у нас есть охладительная система, у нас есть оперативная память, у нас есть харт, диск. А у них нет, они не компьютеры. Сначала они отказались от процессора, оставили только оболочку, теперь они отказались от всего. Они просто модемы. Они живут в океане информации. Для того чтобы узнать что-то, мне достаточно залезть в карман. Нам приходилось куда-то идти или как минимум разговаривать с кем-нибудь. Мы больше прилагали к добыче этой информации усилий. У них и взгляд на окружающее такой же.

Легойда:

- И что делать?

Охлобыстин:

- Надо позволять молодым харизматикам внутри самой церкви искать свои пути в становлении. В духовном становлении все примерно одинаковые. Ну, Закон Божий кто менять будет? Но кто-то любят спортивные лагеря, кому-то нравится художественная часть, театры. Вот сейчас отец Димитрий Смирнов будет строить. Это прекрасно. Театр обсуждают. Собственно говоря, обсуждают-то они театр Эсхила, а уж никак не Станиславского. В советские времена только оттуда можно было слово Бог услышать и из песен Высоцкого.

Насильственно ничего сделать нельзя. Утонуть в океане информации, где плавает наша молодежь, легче легкого. Единственное, что может привлечь внимание, это яркие, харизматичные люди, утверждающие веру Христову своей жизнью. Ну и понятной речью, понятными поступками, понятными проявлениями. И не врать. Дети, они как звери, они чувствуют, когда ты что-то сказал, потому что надо, а не то, что ты чувствуешь.

Легойда:

- Я был на каком-то мероприятии, выступал какой-то государственный чиновник, и он говорил о том, что надо работать с молодежью. И что-то мне это так надоело, я говорю: мы вот тут говорим, а я недавно шел по коридору в институте, и что я услышал. Говорили про Собчак, выдвинувшуюся в президенты, говорили про батл Гнойного и Оксимирона и еще что-то. Этот чиновник так на меня смотрит и говорит: «А что вы ругаетесь?» - «В смысле?» - «Что это – Гнойный?» Я говорю: «А как вы собираетесь работать с молодежью, если вы даже не понимаете, о чем я сейчас говорю?»

Охлобыстин:

- Мы существа-то, недалекие от природы, мы на рефлексах. За исключением искорки Божьей, у нас все остальное работает по законам физики, химии, биологии, психологии, психиатрии и всего остального. Вот, предположим, китайское кино. У меня есть друг китаец, который работает в этой области. Я говорю: «Скажи, есть какие-то обязательные вещи в кино?» Он говорит: «Да. Если кино госдотацию получает, то обязательно в фильме должен быть звонок маме, бабушке, дедушке – в семью. И обязательно должен быть в фильме ярко проявленный элемент этнического – архитектура, еда, танец…»

Легойда:

- Ты сейчас говорил как минимум с сочувствием про такой Голливуд, не Голливуд, который будет транслировать паттерны поведения. Как человеку искусства тебе можно это терпеть?

Охлобыстин:

- Я обязан это терпеть. Что такое человек искусства? Давайте будем честны по отношению к себе. Мы получаем за это зарплату. Мы на халяву отучились. Мы ставили перед собой определенного рода обязательства еще в те времена, когда учились. На нас возлагает наша Отчизна… Мы же больше, нежели художники (в наших условиях). В России поэт больше, чем поэт. У нас же нет философии. По большому счету, узкой философии нет. Есть Достоевский - вот философия. Есть великие художники – вот философия. К нам оттуда приходит, из мира культуры. А если оттуда приходит, следовательно, нельзя избежать педагогического элемента. То есть нельзя прийти и в кино за чужие деньги, за деньги бабок и дедок – налогоплательщиков изобразить какое-то замороченное… Человек, если он приходит в кинотеатр, платит 300 рублей… Все-таки это честное отношение. У нас должны быть честные отношения. Мы живем среди людей. Высокий художник – это прекрасно. Если философ дома ходит, что-то надумывает, пишет, все равно абы как не напишешь, «Логос Турана» не все могут прочесть.

Однажды в соборе я говорил молодежные свои проповеди. А бабулечки на меня смотрели и подумали: ой, какой умный. Они меня любили, бабулечки-то, они с другой стороны от Христа идут и от любви Христовой. И они на день рождения мне подарили самую умную книгу на свете (это истинно так). Это «Столп и утверждение истины» Флоренского. Я до 17-й страницы читаю, а дальше никак. Я знаю на примере этой книги, что есть точки невозврата, где я признаю свое бессилие. Даже гордыня, тщеславие не дают мне возможность сказать, что я зайду на 18-ю страницу.

Легойда:

- Ты как-то написал, когда рапорт подавал Святейшему в 2010 году: «Лично я от себя давно и смертельно устал». Это такая красивая фраза была или какое-то глубинное, искреннее, исповедальное признание?

Охлобыстин:

- Несмотря на то, где я, а где Святейший, все равно он Пастырь Божий. То есть в обращении к нему нужно вкладывать больше, чем формальное. То есть он должен хотя бы оттенком почувствовать, что я испытываю в этот момент. На тот момент эта глупая невозможность сохранить свой статус в том положении, в котором я находился, приводила действительно меня в отчаяние. Потому что мне нравится церковь, я понимаю церковь, я готов быть требоисполнителем. Мне кажется, что дальше меня и пускать не надо никуда. Но при этом я работаю в кино, я должен был работать в кино. Я не раскаиваюсь, что работаю в кино. Но меня терзает, что я не служу в церкви.

Легойда:

- А тебе вообще тяжело себя терпеть?

Охлобыстин:

- Я вынужден. Жизнь меня учила всегда терпеть. Я, даже не будучи знакомым с последними достижениями в области психологии всего модного-перемодного, уже на уровне гауптвахты… Нет, раньше, в детстве. Я ждал каждую субботу, что приедет моя мама. Она училась тогда в институте, а я жил с бабушками. Я бесконечно любил свою маму. Я смотрел из окна второго этажа. Высоковольтная линия, бетонка. Туда приезжал автобус с электрички. Я целый день мог сидеть. Вот я там научился терпеть. Кстати, детство мне принесло, наверное, и первое религиозное понимание, не сформулированное. Мне купили велик. Вроде бы такое счастье, уже все ездили на двухколесном, а я еще на трехколесном. Мне купили «Орленок». Мне было лет 10. Это было такое счастье. Мы у амбара его собрали. Солнышко, лето. И в то же самое мгновение, когда я сел и поехал, меня пронзило возникшая прямо из глубин души такая жуть. Я понял, что я умру. Почему это было связано с великом? Видно, я так счастлив был... Это ужас, я три дня не мог спать, есть, я прятался. У нас в доме был такой отсек, где складывали старые матрасы. Я зарывался в старые матрасы, потому что даже ночью я не спал. Я по оврагам ездил, чтобы отбиться от этой мысли, чего только не делал, разбивал кулаки в кровь. Но днем и ночью меня терзал ужасный страх. И на третий день это неожиданно кончилось пониманием, что я бессмертен. Я тогда не знал, что оно в себе несло, что Бога оно несло. Я это сейчас понимаю. Я тогда собрал друзей деревенских, таких же маленьких дурачков, как и я, и сказал, что когда я умру, не надо трагедии, надо что-то веселое, потому что дальше – лучше. Я до сих пор так к этому отношусь.

Легойда:

- Ты действительно собрал и сказал?

Охлобыстин:

- Да. Во-первых, мы компаниями ходили. И для меня это было так важно…

Легойда:

- И как отреагировали?

Охлобыстин:

- Нормально. Это же детство. Детство меня вело. Естественно, на Пасху мы бегали, как там таинственные инопланетяне в золотых одеждах… И однажды у меня было столкновение. У нас старая школа стояла в трех километрах от дома, в поле, на таком окруженном деревьями островке. Распаханные поля, кормовой свеклой засеянные. И через поле была церковь. Когда я сидел за партой, помню, я черчу какую-то каллиграфию, а под грозовым небом идет старик священник. А однажды я пошел на кладбище (мы играли с кем-то) и меня застал дождь. И я с ним под козырьком. Что бы вы думали? Прошло время. У меня брат погиб, я его хоронил на этом кладбище, потому что такое родное место. И я познакомился с отцом Иоанном, кто служит ныне. Оказывается, там был старичок архимандрит. Он меня хорошо помнит. И он мне тогда сказал: «Это твое место – в церкви».

Легойда:

- В детстве тебе сказал?

Охлобыстин:

- Да. Когда дождь. У меня всё клоками. Нельзя сказать, что я прочитал Августина и… Нет, такого не было. Иногда к Богу шел из прагматичных соображений. Мы поженились с Оксаной. Мы были как две газовые горелки. Это звонкие 90-е, и при нашем характере… Фильм «Адреналин» видел, где он на мотоцикле стоя едет? Вот примерно на тот момент мое состояние внутреннее. Очень дерзновенный я был отрок. И тут я влюбляюсь совершенно оголтело. Это безумие. И у нее происходит, видимо, такая же ситуация. Мы от этого пьяны. И мы очень хотим сохранить это. Потому что понимаем, как только схлынет чуть-чуть пьянство это любовное, мы тут же столкнемся друг с другом. А мы очень сложные люди, мы похожи с ней. И мы тут же – в церковь. Мудрость какая-то подсказала…

Легойда:

- Что надо венчаться?

Охлобыстин:

- Не венчаться, а идти. Платформа. И мы познакомились сразу с отцом Владимиром Волгиным. Он как-то быстро, без ничего… Вот как микрохирургии – ничего не сделал, а сделал. Посидели, чаю попили, и вот всё встало на места.

Легойда:

- В твоем актерском или режиссерском опыте есть вещи, которые сейчас ты себе не прощаешь?

Охлобыстин:

- Есть. Я иногда бываю неделикатным.

Легойда:

- Я имею в виду что-то, что ты бы сейчас не сделал, или считаешь, что этого делать не надо было.

Охлобыстин:

- Я реалист. Прошлого нет. Будущего нет. Есть сейчас. Мы разговариваем – и вот Христос, вот истина. Все остальное было бы неразумно делать объектом рассмотрения. Нет, все бы сделал так. Оксана меня спросила: «Хотел бы что-то изменить?» Я говорю: «Ни в коем случае. Вдруг бы мы с тобой тогда не встретились?» Это же эффект бабочки. Стыдно? Тоже нет. На то время, когда я делал ту или иную работу, я искренне в это веровал. Если я ошибался… Конечно, я не апостол Павел, но я уверен, что Господь и ко мне милосерден. Он же понимал, какой дурак я был. И что сейчас каяться за то, чего уже нет? Оно, слава богу, утонуло всё. Все пройдет.

Легойда:

- Ты начал говорить про режиссерский опыт.

Охлобыстин:

- Я технарь, поэтому я очень к этому отношусь… В какой-то момент я понял, что не хочу быть режиссером, что во мне нет административной харизмы. Я бы, наверное, не смог бы быть старцем-наставником. Потому что на себя взять груз ответственности за людей… Моя планка точная, к сожалению для моей гордыни, тщеславия, духовного тщеславия, - требоисполнитель. Мне это больше всего нравится.

Легойда:

- И это ты говоришь без гордыни и тщеславия?

Охлобыстин:

- Я никогда не стану тем, какие люди рядом со мной. И мне всегда на этих людей везло. Я боюсь очень, что если попытаюсь стать, то я это все испорчу. Мне дороже их круг, нежели я сам. Я общественное существо и духовно-общественное существо. Прощение к остальным, оно естественно. Мы с Оксанкой сто раз уже сами проверили. Это не от святых отцов… Ну, это, наверное, исходило от святых отцов. Совершенно точно, как только кого-то в чем-то осудил, тут же сорвался. Пьянство – тут же выпиваешь. Обжорство – тут же обжираешься. Что-то осудил – тут же осуждаешь. Меня Быков учил. Казалось бы, не духовное лицо, но русский не может быть не духовный. Каждый русский человек в душе пастырь. Ролан Быков говорил, что всё, что ни приходит тебе, за все спасибо Господу. А он не был особо набожный человек. У него было истинное понимание христианства. Он такой интуит, но художественная натура. Он говорил: не хочешь в аварию попасть? Вот видишь вдали огоньки… Всегда рыло тянем. Интересно. Это базовый инстинкт – он умер, мы не умерли. Еще не доехал: Господи, только бы все живы остались. И всю жизнь я так и делаю.

Легойда:

- Любишь ли ты Федора Михайловича, как люблю его я?

Охлобыстин:

- Федора Михайловича люблю. Но я не буду его читать.

Легойда:

- Не надо читать, я тебе сам почитаю. Я хочу по Федору Михайловичу поговорить о любви. Вот смотри. «Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его».

И вторая короткая цитата. «Сердце Алеши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда деятельный». Это про Алешу или про тебя?

Охлобыстин:

- И про меня тоже.

Легойда:

- Похоже?

Охлобыстин:

- Очень похоже. Я поэтому и не люблю его читать. Я самоузнаюсь. Это как осознание – человек создал бога, чтобы самоосознаваться в себе. Когда я читаю Достоевского, я начинаю погружаться излишне в себя. А я не думаю, что я тот объект…

Легойда:

- В который тебе хочется погружаться?

Охлобыстин:

- Да. Я же такой не идеал, у меня много приличных занятий может быть. Я люблю литературу, я стараюсь прочитать все последнее хорошее, что выходит.

Легойда:

- Еще одна цитата. «Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался. А чуть лишь покажет лицо свое – пропала любовь». Это Иван говорит. А Алеша говорит: «Об этом не раз говорил старец Зосима. Он тоже говорил, что лицо человека часто многим, еще неопытным в любви людям, мешает любить». Мешает любить лицо человека?

Охлобыстин:

- Не знаю. Я так привык воспринимать людей такими, какие они есть, что даже себе не рисую, какими они должны быть. Я не подстраиваю под себя людей. Я пытаюсь сохранить их индивидуальность моего восприятия, они мне интересны как…

Легойда:

- Личности?

Охлобыстин:

- Я как гуманоид изучаю, мне интересно.

Легойда:

- Насчет того, чтобы принимать человека, какой он есть. Я понимаю, о чем речь идет. Но мы сами иногда не прячемся за этим: я такой, какой я есть? Вроде Евангелие нам немножко другое говорит.

Охлобыстин:

- Конечно. Человек должен находиться всегда в состоянии такой саморегуляции, самосовершенствования. Было бы глупо применять этот принцип к себе. К другим. На других ты как можешь повлиять при первой беседе или незначительном общении? Только воспринимая его таким, какой он есть, пытаясь понять. Это очень чувствуешь. У меня богатый опыт, слава богу. Искусственно сделанный опыт. Вот я испытал, предположим, что значит с огромной трибуны говорить на несколько десятков тысяч людей без поддержки. На стадионе. Это как в океане. С этой доктриной. Этот перфоманс политический. Осознанный абсолютно. У меня были деньги. Почему нет? Я хотел озвучить то, о чем говорили все. Это надо было формализовать. Периодически нам нужны такие акции от разных людей – формализовывать. Когда мы говорили о молодежи, о том, что нужны не формулы, а нужны личности, даже если они ошибаются. Это та же история. Заодно плюс ко всему я еще испытал желанное, наверное, каждому творческому человеку – как ты себя поведешь.

Я особо себя не умалял никогда. Сначала я возил белый рояль. Играл прекрасный человек, я развлекал людей. Я читал произведение, потом отвечал на вопросы. Это занимало основную часть времени. А потом я подумал. Вот те люди, которые покупают билеты на меня (прийти и выслушать меня), они еще более странные, нежели я. Зачем я их развлекаю? Зачем я важное время жизни трачу на ерунду? 100%, если они любят музыку, они ходят в консерваторию или сами слушают. И что, «Лунную сонату» им напомнили? А что играют на концертах? Зачем я им читаю? Я все перевел в античную простоту. У меня одна петличка, столик, черный кабинет, то есть луч света посреди темноты. И сразу вопросы – ответы, вопросы – ответы.

Легойда:

- Вообще сразу вопросы – ответы?

Охлобыстин:

- Да. Я вхожу, говорю: «Нет никакого смысла нам выглядеть лучше, чем мы есть (мне, во всяком случае). Я хочу быть максимально полезен». Истина всегда в движении. Любовь и истина – это глаголы все-таки, это не существительные. Я извлек из этих концертов тоже. Где-то иногда, бывает, по усталости, ты хочешь развлечь людей. И ты хочешь развлечь вставной историей. И ты понимаешь, что что-то утонуло, внимание отвлеклось.

Легойда:

- То есть не работает?

Охлобыстин:

- Вообще не работает. Лучше стоять, позориться, тупить, говорить, потом извиняться, то быть самим собой, как ты есть в жизни. Ты должен им подарить свою жизнь на эти 1,5 часа. Они же тебе свою подарили, да еще и денег заплатили. И люди это чувствуют. Это близко к исповедальному опыту, шоку, когда тебе человек открывается. Он не тебе открывается, а Богу. Оттого, что ты полупроводник, через тебя такая благодать идет, ты дуреешь, пьянеешь, благодарен этому человеку. Любимый мой грешник, греши еще, греши. Греши, приходи, только мне рассказывай… Это как наркотик. И там такая же история. Я в середине беседы заражаюсь желанием максимально стать полезным. А это подразумевает искренность. Иногда говоришь о таких вещах, что и не стал бы говорить. Ну, не вульгарных. Я думал, у меня будут духовные встречи. Нельзя исключать из своей жизни пастырской константы. Я очень рассчитываю, что когда-нибудь она станет единственной все-таки. Предполагалась серьезная беседа. Приходили люди, задавали серьезные вопросы. Но я думал (я же медийное лицо), не будет греха в том, если кто-то меня спросит: а как там в «Интернах»? Нет. Первые 100 выступлений. Два раза меня спросили: родила Светка Камынина мальчика или девочку? И как дела со здоровьем у кого-то? До того людям неинтересно было. Они всё знают, они смотрят в интернете.

Опять к молодежи. Мы пришли ко времени, когда ты сталкиваешься с бесконечным источником информации, всезнанием. Мы уже стоим перед этим великим всезнающим оком. И мы ничего не можем дать, кроме своей личности. На этих концертах я не открывал людям глаза на тот или иной вопрос. Они подтверждались во мне: а, я так же думал. Примерно так – это идеал. Ты отдаешь себя как подтверждающего. Священник, он свидетельствующий, и ты здесь свидетельствующий. На сцене ты тоже свидетельствующий.

Легойда:

- Вот такая ситуация. Приходит к тебе друг – актер, режиссер и говорит: хочу быть священником. Твои действия – отговорить, нельзя, поддержать? Где ставишь точку?

Охлобыстин:

- Надо там ее поставить, чтобы не отговорить, а поддержать.

Легойда:

- Значит, отговорить нельзя?

Охлобыстин:

- Нельзя. Это тема, которая не имеет отрицательного ответа.

Легойда:

- Спасибо.

Охлобыстин:

- Не за что.